В пять лет Юля оказалась в детском доме
И вот судьба столкнула меня с одной из таких девочек-мам. Свела в одной из колоний, где молодая женщина отбывает наказание за совершенное преступление. Да что там молодая – совсем еще юная, трогательно незащищенная девочка, так жестоко и бездумно распорядившаяся и жизнью едва родившегося ребенка, и своей собственной. Но ни в лице ее, очень миловидном и открытом, ни в поведении, настороженном, но с долей наивного, детского какого-то любопытства, нет и намека на жестокость. Так что же произошло с Юлей, что заставило ее так поступить? (Имя девушки, место событий изменены. – В. С.)
На мое предложение просто рассказать о себе, вспомнить, что доброго и светлого она пережила в семье, девушка отвечает скупо и резко: “Я из детского дома”. В интернатное учреждение маленькую девчушку пяти лет отроду отдала родная бабушка – не захотела воспитывать “отродье”.
– После смерти брата, – вспоминает Юля, – мама очень сильно начала пить, папа же и вовсе ушел из семьи.
Пускаясь в пьяные загулы, мать малышки постоянно оставляла маленького ребенка у своей матери – бабушки Юли. Намучившись изрядно и с пьяницей-дочерью, и с маленькой внучкой, а может, в глубине души надеясь, что женщина опомнится, когда у нее отберут ребенка, бабушка и обратилась в органы опеки с просьбой разобраться в ситуации. Так пятилетняя Юля и оказалась в детском доме.
– Мама меня оттуда забрала через год, – пытается хоть что-то светлое из своей прошлой жизни вспомнить моя собеседница , –но ее желания быть со мной хватило всего лишь на неделю.
Увы, пьяный быт оказался куда привычнее, чем труд по воспитанию дочери, необходимость бороться со своей тягой к алкоголю. Юлия же, вновь оказавшись в детском доме, терпеливо ждала, когда же мама за ней придет. Ведь какой бы она ни была, это – мама, и маленькая Юлечка ее любила трепетно и истово, изо всех своих маленьких еще силенок стараясь быть хорошей. Ведь понятно же: мама и отдала ее назад в детский дом потому, что девочка была озорной и непослушной…
Девочке нельзя расти нелюбимой
Спрашиваю, были ли в жизни той, маленькой, Юли праздники и подарки. Может, бабушка купила внучке куклу, или мама, вспомнив о дочери, принесла ей в детский дом торт или конфеты ко дню рождения…Девушка задумывается, потом ее лицо освещается робкой улыбкой: “Директор детского дома мне игрушку мягкую подарил… Собаку долматинскую, такая маленькая была”.
Но даже и маленькая эта игрушка стала для Юли одним из самых дорогих ей воспоминаний. О доброте, по сути, чужого ей человека, которому хватило и профессионального опыта, и просто интуиции, чтобы понять: у ребенка должно быть что-то, что принадлежит только ему. Ведь если уж нет рядом человека, к которому ты искренне привязан, если ты во всем честном мире такой вот стойкий одинокий солдатик, то пусть будет хотя бы игрушка, которая не детдомовская, а лично твоя.
Не знаю, как вам, а мне плакать хочется или яростно кричать от обиды за ту малышку, в жизни которой не случилось не то что любви близких – элементарной теплоты человеческих отношений. Сиюминутного проявления внимания – и того не выпало на ее долю.
Муж моей школьной подруги, армянин, часто говорил о том, что дочку в семье нужно воспитывать, как маленькую принцессу. И был абсолютно прав: девочка изначально должна расти в любви. Психологи утверждают, что именно девочке в семье не меньше, чем воздух, нужны любовь и ласка, потому что воспитание без любви может привести к тому, что, повзрослев, девочка, которой недоставало в детстве любви, вряд ли сумеет создать нормальную семью и стать хорошей матерью. Причина простая: не готова она, да и неспособна ни нести материнскую нагрузку, ни решать житейские проблемы. Для этого нужен опыт, хотя бы подсмотренный в детстве. Но скажите на милость, где его было подсмотреть Юле?
Приемная семья родной не стала…
Когда девочке исполнилось 10 лет, ее взяла приемная семья. Пять лет, до смерти родной матери Юли, она жила в этой семье. Девочка восприняла известие о смерти родной матери очень болезненно. Может, отчасти в силу этого, но отношения с приемной семьей как-то враз разладились, и взрослые люди, которые в течение пяти лет, наверное, честно пытались полюбить этого ребенка, в итоге вновь возвратили Юлию в детский дом. Что ж, и это понятно: далеко не всем приемным родителям хватает душевного такта, чтобы понять и принять как данность простую истину, что детдомовский ребенок особенный. Хотя бы уже потому, что он пережил сильнейшую травму, расставшись с родными родителями. И одно это порой становится причиной неадекватного поведения ребенка.
И что ребенка в приемную семью брать следует не для себя, а для него самого. Для того, чтобы помочь ребенку обрести семью. Не для того, чтобы сделать ребенка своим (никто из нас не вправе себе никого присваивать), а для того, чтобы просто его любить. Была ли такая любовь в приемной семье Юли? Трудно сказать…
Для Юли, которую в очередной раз, как ставшую ненужной вещь, вернули “откуда взяли” – в детский дом, все уже было другим: и детский дом, и город, в котором он находился. О своем первом детском доме, что был в ее родном городе, Юлия вспоминает с теплотой: и коллектив там был хороший, воспитатели к детям относились вполне по-доброму.
– В новом же детском доме, – вспоминает девушка, – было совершенно невыносимо. Тяжело жилось.
Директор там оказался человеком недобрым. За те восемь месяцев, что Юлия пробыла в новом детском доме, их дважды сводили в цирк. “Адаптировали” к социуму. В парк же воспитатель водила гулять группу подростков украдкой от директора – такие “вольности” он категорически запрещал.
И все же мир не без добрых людей: и в этом доме работал воспитатель, назовем его Юрием Владимировичем, который уделял подросткам внимание, разговаривал с ними. И этих крох любви и внимания лишенным тепла подросткам хватало, чтобы сделать вывод: “Он относился к нам, как к своим детям”.
Жестокость и рождает жестокость
Так, исподволь, детский дом калечил душу девушки, постепенно ее ожесточая, если не сказать – озлобляя. Впрочем, жестокость в детском доме – это данность. Потому-то детский дом и травмирует ребенка, часто – навсегда. И главное, что нужно лечить в них, – это израненные души и жестокие сердца. Только вот скажите об этом кому-либо из воспитателей детского дома. Глупость, сразу же среагируют они, никому не нужная сентиментальность. Да и то сказать: кто лечить-то должен, если специалистов по детской травме у нас в России просто нет?
И все-таки воспитанники этого детского дома защищали себя как могли: здесь (на свой манер, разумеется) развита была солидарность. Каждая старшая девочка брала под опеку малыша: смотрела, чтобы он кушал как следует, стирала его вещи, помогала искупаться. Юля тоже была для кого-то из малышей заботливой старшей сестричкой.
– С приемными родителями, – вспоминает Юля, – первые два-три года отношения вполне складывались, а вот потом…
Патронат над девочкой оформили люди верующие, евангелисты. “Заново рожденные христиане” строго придерживались канонов веры: девочку не отпускали ни в кино, ни на дискотеку. Телевизора и даже радио в доме тоже не было. Юлю ограничивали и в общении с другими детьми. Естественно, все это выплеснулось в конфликт подростка и ее приемных родителей. А потом, когда позвонила бабушка подростка и сказала, что мама ее умерла, отношения и вовсе испортились. Придя в приемную семью, Юля и школу стала посещать обычную.
– Сначала, первые три года, было совсем плохо, – делится застарелой болью девушка. – Среди домашних детей я была белой вороной, сиротой без кола и двора.
Печально, но факт: дети, особенно младшего подросткового возраста, сверстников-сирот, равно как и инвалидов, не любят и боятся. Потому что они – “не такие”. А значит, в жестоком детском мире – изгои.
Девочку не только дразнили, но и частенько избивали. Пока Юля не научилась давать сдачи, не научилась быть такой же жестокой и бесчувственной. Парадоксально, но факт: в школе никто из взрослых не удосужился поинтересоваться тем, как вошла в новый коллектив девчушка из приемной семьи. И социальному педагогу, и классному руководителю словно и неведомо было, что Юля на долгое время стала жертвой агрессии одноклассников.
Приемные родители тоже не давали повода думать, что они готовы защитить ребенка. И опять она осталась один на один с миром, который явно не испытывал к ней ни любви, ни элементарного сочувствия. Девочке страстно хотелось, чтобы и у нее была семья. Настоящая, где взрослые любят своих детей, а дети – родителей. Не пьющих, не бросающих малышей на произвол судьбы. Может, оттого, что самое глубокое несчастье детей, что воспитываются в детских домах, – абсолютное, без каких бы то ни было границ, одиночество. Не типа “и скучно, и грустно”, а разъедающее душу, страшное. Словом, такое, какого у ребенка быть не должно. И с которым всякий, кто воспитывается в детском доме, срастается крепко-накрепко. А потом, как андерсеновский оловянный солдатик, выходит с ощущением пустоты в многолюдном социуме во взрослый мир – порой совершенно не понимая, как себя в нем вести, как справляться с теми проблемами, что на него наваливаются. Ведь в детском доме жить в реальном социуме его никто не учил…
Хотела стать ветеринаром…
– Потом, когда семья, пусть и приемная, появилась, – рассказывает девушка, – я уже о другом мечтала.
Яркая, с запоминающейся внешностью, изящной, хрупкой фигуркой, девочка не грезила ни о подиуме, ни о сцене. Все было куда проще – она мечтала стать ветеринаром. И потому, что сызмала любила животных, и, может быть, еще в большей мере потому, что кошки и собаки, случавшиеся в жизни девочки, никогда ее не предавали, не уходили невесть куда, оставив малышку один на один с равнодушным и холодным к ней миром. И не дразнили Юлю, не издевались над ней. А еще – они с благодарностью принимали ее любовь и платили ей преданностью и верностью. Может, жило в душе и ощущение того, что быть слабым в этом мире – страшно. И девочке, сполна испытавшей этот страх на себе, хотелось хоть кого-то защитить. Может. Но Юля об этом не говорит. А вот о крушении еще одной своей мечты рассказывает с болью и затаенным чувством так и не прошедшей обиды.
– Из детского дома меня на повара отправили учиться. И никто так и не услышал, что мне это вовсе не интересно и совсем не нужно. В общем, вот так.
В пятнадцать лет, когда бушуют гормоны, трудно смириться с тем, что тебя, как ставшие ненужными вещи, перетаскивают то в кладовку, то на чердак, то опять в кладовку… Еще труднее не то что принять – понять просто, почему взрослые не утруждают себя даже попыткой услышать девушку, на ее мечты и планы будущего просто плюют.
Юля и ощущала себя никому не нужной, когда взрослые, не задумываясь о том, какие демоны грызут душу девочки, перебрасывали ее, как опостылевшую вещь, из рук в руки. Вряд ли можно предположить, что, прокатясь вот таким вот “колобком” через множество жизней, всякий раз жестоко обманываясь в том, что наконец-то нашлись люди, готовые ее принять такой, какая она есть, и полюбить, Юля сохранила какие бы то ни было добрые чувства к миру, который ее с преступным, по сути, постоянством отвергал, приняла как должное те ценности, что в нем бытуют. Свой шестнадцатый день рождения она встречала в том самом ненавистном ей кулинарном техникуме, куда девушку отправили, даже не соизволив поинтересоваться, нужно ли ей это. В общежитии при техникуме, которое ей, как воспитаннице детского дома, было положено.
“А кому мы там были нужны?”
Через год девушка была отчислена из среднего специального учебного заведения. Следующий отрезок жизни ей предстояло провести в местах не столь отдаленных за совершение преступления, которое буквально протрясло небольшой, в общем-то, ее родной городок. Юля этот год вспоминает, прямо скажем, без особой нотки сожаления.
– Клубы, кафе, по ночам гулять можно было… В парке тусовки. Когда мы попали в училище, это казалось такой свободой! В детском доме нельзя было уходить никуда, а тут – что хочешь, то и делай.
Согласитесь, уважаемые читатели, что вот этот период жизни 16-летней девочки, судьбу которой доверили государству в лице органов опеки и воспитателей училища, вызывает вопросов больше, чем на них находится ответов. Какие кафе? Какие ночные клубы? Какие тусовки под дешевый алкоголь?
– И что, – спрашиваю Юлю, – в училище не было воспитателя, который бы отвечал за вас в неучебное время? И как вы появлялись в кафе и ночных клубах, если на территории края действует закон об ограничении времени появления несовершеннолетних в общественных местах и на улицах без сопровождения взрослых?
– Кто бы еще следил за этим? – поднимает на меня удивленные глаза девушка. – Мы там никого не интересовали. Воспитатели за нами закреплены были, и в коридорах общежития камеры висели. Но никто и никогда то, что на них было записано, не просматривал, а воспитателям было все равно, чем мы занимались и как проводили свое свободное время.
Что ж, свободы было – хоть отбавляй. Только вот что с ней делать, как распорядиться взрослостью не во вред себе, Юля не знала. Зато за годы жизни в детском доме привыкла (впрочем, как и все детдомовцы), что все за нее решают другие. Вот и несло ее по течению. Казалось, ее все устраивало в жизни. И ежевечерние сборы с дешевым вином. И такие же как она, не знающие лучшей доли в жизни подростки, старательно играющие в искушенных, все в жизни знающих и попробовавших взрослых.
Как вы лодку назовете…
– Иногда, – признается девушка, – хотелось остановиться, отойти ото всего этого. Но “друзья” такие были, что постоянно втягивали меня обратно в эту круговерть. И уголком сознания я понимала, что вырваться из этого круга у меня не получится.
Характерный для воспитанника детского дома синдром: “все равно у меня ничего не получится”. Девушка, пять лет жившая в семье верующих, пустилась во все тяжкие? Что это было? Обида на то, что ее вновь предали и бросили люди, которых она готова была полюбить? Желание доказать всем, что и она не лыком шита? И если, мол, вам хочется видеть во мне последнюю дрянь, так вот она я, получите и распишитесь. Тем более что, собственно, так оно и есть: стереотип в отношении ребят, воспитывавшихся в детских домах, – не тайна: отсталые, асоциальные элементы. И это еще мягко сказано!
– Мне кажется сейчас, – размышляет Юля, – я специально хотела казаться хуже, чем была на самом деле. Сама не знаю, что и кому хотела доказать…
Справедливости ради надо упомянуть, что совсем приемные родители от девушки не отказались. Звонили в детский дом, чтобы узнать, как она там, приезжали даже навестить “дочку”. Словом, волновались за нее, переживали. Помогали материально, особенно в ту пору, когда Юля жила в общежитии. Да и сейчас, когда девушка отбывает наказание в лагере-поселении, тоже ее не забывают. Присылают посылки, пишут письма.
Спрашиваю девушку, почему же, если ее приемные родители, пусть и на свой лад, любят Юлю, они ее – после пяти-то лет опеки! – вернули в детский дом. Нынешняя осужденная ищет вину в себе: “Поведение мое тогда стало совсем невыносимым. И я сама просила, чтобы меня обратно вернули в детский дом. После смерти мамы я как будто с ума сошла – все норовила сделать поперек”.
Маму девушка, несмотря ни на что, любит и по сей день. Говорит, что та осталась для нее самым дорогим человеком. Может, идеализируя ее, может – расцвечивая яркими красками собственное ничем не примечательное бытие, как это часто бывает с теми, кто на долгое время изолирован от общества. Взрослые люди, пройдя через жестокость и насилие, сами совершив и то, и другое, ищут утешения в красивой сказке, мало что общего имеющей с реальной жизнью.
Вот и преступление, совершенное девушкой, в рамки здравого смысла и элементарной человечности не укладываются. Скрыв беременность, приняв сама у себя роды, она попросту убила малыша. И если бы не кровотечение, если бы не страх за собственную жизнь, заставивший роженицу вызвать скорую, возможно, никто бы и не узнал о совершенном девушкой. Но врач-гинеколог быстро поняла, с чем имеет дело.
Стереотипы подвели
Говорим о том, мечталось ли ей о красивой любви, о том, что встретит она однажды человека, который станет для нее и смыслом жизни, и центром ее маленькой вселенной. Юля считает, что такая встреча в ее жизни состоялась. Но помните, что девочки, испытавшие дефицит родительской любви в детстве, очень уязвимы во взрослой жизни? Они легко за искренние чувства готовы принять любой обман…
– Когда меня приемные родители забрали из детского дома, я влюбилась. Он был на год младше меня и в школе никакого внимания на меня не обращал. Да и какое внимание, если я училась в шестом классе, а он, соответственно, в пятом. И когда я вновь попала сначала в детский дом, а потом в училище, я приезжала домой – больше к одноклассницам, с которыми подружилась, чем к приемным родителям. Подружки были в одной компании с этим мальчиком. Вот тогда-то он и обратил на меня внимание.
Вспыхнувшее чувство было, считает Юля, взаимным и надолго целомудренным оно не осталось. С одной стороны, хотелось “взрослых” отношений, с другой – парень, видимо, с “детдомовкой” особо не церемонился. Да и чего ради, если всем известно, что спать с парнями в своем детском доме они начинают чуть ли не в десять лет? И через одну мечтают быть проститутками, потому что у них – сытая и богатая жизнь?
А Юля в мечтах виделось и безграничное счастье, и собственная – настоящая – семья.
– Не получилось, – горько вздыхает девушка.
И вновь – перевернутый мир
В девятнадцать лет она пошла через такие испытания, с которыми не всякая взрослая женщина в состоянии справиться.
В отряде, в котором Юля отбывает наказание, женщины разного возраста. Естественно, за годы, проведенные в местах лишения свободы, молодая женщина много чего наслушалась, с какими только напрочь искалеченными судьбами не столкнулась. Она сошлась с достаточно взрослой женщиной – ей 31 год. Говорит, что та поддерживает ее морально, помогает во всем.
Да только вот ту ли наперсницу выбрала Юля? Товарка отбывает наказание по 158-й (кража). Это не первый ее срок. Стало быть, с пристрастием к чужому расставаться не собирается. А, как известно, по морали сидельцев, “воровка прачкой не бывает”. Стало быть, опять перевернутый с ног на голову мир, ложные ценности жизни, если не их полный кризис?
Не было ни образца, ни подобия…
Говорим о том, как так получилось, что, вступив в интимные отношения, девушка ничего не знала о контрацепции. Ведь уж чему-чему, а девочек, лишенных общения с мамами, девочек, чьи семьи считаются неблагополучными, в первую очередь должны были научить именно защите от нежелательной беременности.
Юля вновь смотрит на меня с изумлением – о чем это я? Слово “контрацепция” ей явно незнакомо. Перевожу: предохраняться нужно, когда спишь с молодым человеком. Увы, на подобные темы с девочками ни в детском доме, ни в училище, ни в школе, где они учились, не разговаривали. Невзирая на все требования программ и дополнительных образовательных компонентов, нормальное половое воспитание в детских домах отсутствует – это теперь, изучив кучу литературы и побывав на сайтах бывших детдомовцев, знаю определенно.
В приемной семье этого вопроса тем паче не касались. И потому, что внебрачная интимная жизнь, по религиозным канонам, – вещь совершенно невозможная, и потому, что действует запрещение на контрацептивы, цель которых – “убить само зачатие ребенка”.
Ну да теперь что толку после драки кулаками махать. Равно как и говорить о том, что мамой 17-летняя девочка стать была совершенно не готова. Или о том, что такая ценность, как семья, для нее была не более чем пустым звуком. Недаром же говорят о том, что мы строим собственную семью по образцу и подобию той, в которой выросли сами. И, скажите на милость, что было строить Юлии? И откуда ей, нелюбимой, лишней в жизни многих, девочке было знать, как любить собственного ребенка? Возможно, будь у нее время подумать, будь рядом кто-то, кто мог бы поддержать девушку, все было бы иначе?
Принц оказался жабой
Нет, я ни в коей мере не пытаюсь оправдать девушку. Да и как можно такое оправдать? Но понять – стараюсь. Пробую настроиться на те чувства, которые испытывала влюбленная девушка. Мальчик, который казался ей принцем, простите, оказался жабой. Он, как и все до этого, предал девушку, как только оказалось, что за удовольствия нужно уметь отвечать. В перспективе – жизнь на улице, потому что с ребенком ни в доме приемных родителей, за Евангелием просмотревшими живую, мятущуюся и страдающую душу, ни в доме бабушки, ничуть не обрадованной тем, что внучка оказалась такой же “шалавой”, как и собственная дочь, ее не ждали. Да что там – не ждали. Перед ней просто закрыли бы дверь.
Из училища с ребенком непременно отчислят. Жилья нет, средств к существованию – тоже. Я не говорю уже о том, что дурная слава девочки по вызову преследовала бы ее в жизни на каждом шагу. Вывод? Правильно: сделать так, чтобы никто об этом не узнал.
И взвалить ответственность за это чудовищное решение ей пришлось на себя, потому что и потенциальный папашка, и его родители вместо того, чтобы протянуть руку помощи бедной девочке, найти вместе с ней достойный выход из ситуации, поспешили вывалять ее в грязи. В надежде, что так их сын останется в стороне, белый и пушистый. О том, что существует такое понятие, как воспитание мужского начала, они, видимо, не слышали. Даже о том, что надо объяснить гормонально озабоченному подростку, что, прежде чем лечь в кровать с девочкой, нужно научиться пользоваться презервативом. Зачем? Да и понятие “безопасный секс”, кажется, тоже не про нас.
Отвечать же за все промахи и просчеты полового воспитания – нет, даже просто воспитания в мальчике мужчины – пришлось Юле. И своей совестью, и своей свободой. Хотя ей и казалось, что была у них любовь. Нафантазировала… И во время следствия, и на суде, да и сейчас озабочен он лишь одним – оказаться ни при чем в этой жуткой истории.
Если бы все вернуть назад…
Через полтора года она освободится. Здесь, на зоне, Юлия освоила профессию швеи. Без куска хлеба, если захочет стать на путь законопослушания и порядочности, не останется.
Но открыт другой, несравненно более важный вопрос: куда ей, двадцатилетней девчонке, с таким-то “хвостом” дурной славы идти? В родном городе не появиться – там не скоро забудут, что она сотворила. Да и официально закрепленной жилплощади у нее там нет. Бабушка, с которой жила мать Юлии, после смерти дочери внучку поторопилась выписать, коль уж ее взяли – на свою муку – добрые люди. Правда, она прописана у приемных родителей, но там четверо родных детей и вряд ли Юлия сможет на что-то претендовать.
– Да и вряд ли я вернусь туда, – признается моя собеседница. – Мне стыдно.
В органах опеки ей обещали, что, когда ей исполнится 18 лет, дадут квартиру. Но уже в 17 девушка оказалась в местах лишения свободы, так что о квартире той пришлось забыть.
Получается, что впереди – полная неизвестность. И очень маленький шанс рассчитывать на чью-то помощь. То, как она обошлась со своим ребенком, всегда будет стоять между нею и людьми. Даже при том, что сама она еще, по сути, ребенок. И горько, как обиженный ребенок, плачет, когда говорим с нею о том, во что же она превратила свою жизнь.
– Если бы все вернуть назад, – всхлипывает Юля, – я бы ни за что так не поступила… Сейчас же хочу одного: выйти на свободу, доучиться, получить специальность. Может, повезет, и квартиру мне все-таки дадут.
Реально же – Юле очень повезет, если она после освобождения попадет в реабилитационный центр, чтобы было время присмотреться к жизни, принять какое-то решение. Увы, центры такие вообще в регионах России можно по пальцам пересчитать, хороших из них – и того меньше. А еще она хочет приехать к родителям, чтобы сказать “спасибо” за то, что они все это время поддерживали ее, попросить прощения.
Юля говорит о том, что родители очень ждали, что ее выпустят по УДО, но суд ходатайство отклонил. Формально – потому, что якобы мало было поощрений. Реально, считает Юля и ее товарки по отряду, из-за статьи. Так что и на предстоящую вскоре амнистию ей вряд ли стоит рассчитывать. Что ж, и так может быть.
Но начальник колонии, где отбывает наказание Юля, старается, как может, ей помочь. Хотя бы тем, что оберегает от “внимания” досужих журналистов. Им-то подавай “вкусную” историю, а девушке жить с этим всю оставшуюся жизнь. Лиха в ней она уже хлебнула столько, что не на одного человека хватит. Так стоит ли проворачивать нож в еще кровоточащей ране? Мы, похоже, стали исключением. И искренне хотим помочь девушке.
Потому и обращаемся к нашим многочисленным читателям: если и вы разделяете наше желание – пишите, звоните.
Все ваши предложения мы обязательно передадим Юле.
